cotya

Jul. 2nd, 2014

Originally posted by

ברוך דיין האמת
דם עבדיו יקום
Нам всем больно сейчас. Нам больно по разному, я не говорю о родителях, не могу и боюсь себе представить эту боль. Я о том что живущим в Иерусалиме, Тель Авиве, Хайфе и т.д. , на самом деле в 2 часах езды, больно иначе, мы не живем этой жизнью, мы на своей шкуре не чувствуем себя ежедневно мишенью. И мы не чувствуем себя преданными, нас, в случае горя, не начинают мгновенно предупреждать что наше возмущение это самое большое преступление. Нам не тычут в нос "таг мехир" абсолютно мифический, в момент горя о детях.
Я очень далека от призывов снести с лица земли деревни из которых вышли убийцы, и которые их поддерживают. Не стоит себя утешать бессмысленными призывами, этого не будет, даже если бы помогло.
Я бы требовала наконец использования смертной казни, предусмотренной в законе.
С другой стороны, я увидела заявление что евреев всегда отличало непротивление злу.
Хочу напомнить:

"Провозгласите об этом между народами, приготовьтесь к войне, возбудите храбрых; пусть выступят, поднимутся все ратоборцы. Перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши на копья; слабый пусть говорит: "я силен". Спешите и сходитесь, все народы окрестные, и соберитесь; туда, Господи, веди Твоих героев. Пусть воспрянут народы и низойдут в долину Иосафата; ибо там Я воссяду, чтобы судить все народы отовсюду. Пустите в дело серпы, ибо жатва созрела; идите, спуститесь, ибо точило полно и подточилия переливаются, потому что злоба их велика. Толпы, толпы в долине суда! ибо близок день Господень к долине суда! Солнце и луна померкнут и звезды потеряют блеск свой. И возгремит Господь с Сиона, и даст глас Свой из Иерусалима; содрогнутся небо и земля; но Господь будет защитою для народа Своего и обороною для сынов Израилевых. Тогда узнаете, что Я Господь Бог ваш, обитающий на Сионе, на святой горе Моей; и будет Иерусалим святынею, и не будут уже иноплеменники проходить через него. И будет в тот день: горы будут капать вином и холмы потекут молоком, и все русла Иудейские наполнятся водою, а из дома Господня выйдет источник, и будет напоять долину Ситтим. Египет сделается пустынею и Едом будет пустою степью - за то, что они притесняли сынов Иудиных и проливали невинную кровь в земле их. А Иуда будет жить вечно и Иерусалим - в роды родов. Я смою кровь их, которую не смыл еще, и Господь будет обитать на Сионе." (Йоэль гл. 3).

Originally posted by

gilliland at оо

Самые волнующие отношения сложились у Глафиры Никаноровны с попугаем. Псадед Савелий, он мужик лёгкий, сподручный, с чудинкой, но бесхитростно добрый. Глафира таких мужчин не обожает, нет. Никаноровна любит, чтобы вокруг была страсть, опасность, обмирание в полумраке под взглядом. Чтобы она так несколько разметавшись, а он, прекрасный и далёкий, смотрел чтоб на неё с экзотическим прищуром агента опасного. Чтоб как в Гаване, в 1956.

Мой крупный крылатый параноик, изводящий всю округу своими дикими выходками обеспеченной мизантропии, для Никаноровны - кумир и мечта. Сначала-то я думал, что она его сожрать хочет, но сил пока маловато для решения попугайного вопроса. А недавно понял, что нет, не такого Глафира женского замеса. Это любовь у неё такая.

Когда попугай приходит в возбуждение свое старческое, разбрасывая куски фруктов и орехов, Никаноровна просто обмирает в счастье своем. Какой! Господи, какой же он! Какой весь...прямо...такой!

Начинает как-то суетливо выбегать, позировать на секунду-другую, потом опрометью за угол бежит, менять образ.

Выходит в новом, снова не то! Не то надела! Всё не то! Снова за угол!

А там этот мужик Савелий по простецки что-то поджирает из миски. Хвостом лупасит и даже как-то подвывает что ли над жратвой. Прочь, постылый, я в волнении, я и сама не соображу, что со мной! Ах, матушки нет, не спросишь, что, что делать, как пленительно изогнуться, что бы тот...Чтобы тот, на шкафу... Он такой! Он умный и очень прекрасный! А кто я ему?! Никаноровна какая-то...

Пометавшись, Глафира выходит в простеньком, сама нежность и свежесть, несмело переступает, смотрит на старого идиота на шкафу с таким, понимаешь, недоумением. Мол, впервые я тут, билет утерян, не знаю, что и делать... Вот тут посижу. Лапки вот у меня. Такие вот. Лапки. Что скажете? Я вам не мешаю? Нет? Я тогда ещё тут посижу, просто не соображу даже, что и делать. Отдышусь. Как только вас впервые увидела, понимаете, во мне что-то...

Тут, нажравшись, врывается Савелий Парменыч, он в кураже. И своё отожрал, и кошачье то ж. Гу-ляем, бра-та-ва! Чё, тута прищурилися все?! Чё притихли, спрашиваю?! Ты, носатый, чё лупишься?! Чё пыришь, говорю, пернатый? Спустись, потолкуем... Сидит он. Закисли, смотрю! Кадрилю я вам тут сейчас сбацаю, по городскому, значит, с вывертом! Счас я вам тут спляшу-станцую! Да! Да! Иди сюда, крыса! Тебе говорю, полосатая... Я тебя буду зубами, а ты, вроде как мамзель, ты вырывайся несильно! Я праздника жажду! Паскудина какая! Меня! прекращай! Меня прекращай! Савелия! Когтями в морду! Это нос! Паапаша! Бать, я к тебе прибежал, извини! Ты посмотри, да, да, кого ты тут развёл! Это ж гады! Ты добрый, да, да, да! И развёл! Они тебя обжирают! Давно хотел сказать! И тот, носатый, и эта с когтями вонючими! Жрут всё время... И у меня жрут! Жрут! Я подголадываю, кстати, всё время. Просто молчал! Кидай в того швабру! я его с земли возьму. А эту за шкирняк держи, она хитрая, хитрая! Видишь чё тут у них? Заладилося, заладилося у них тут всё! Дай мячик! Ну, дай, ладно тебе, мячик дай, ну, дай, дай, дай, мячик! обожаю тебя! обожаю, бать, веришь- нет?! дай, мячик! Кидай его! Мне! Мне кидай!

Выхожу на лай и завывания. Бросаю мячик. Все, как полагается. Савелий Парменыч даёт гастроль с мячиком, Никаноровна на столе вздыбленная, но глаз с попугая не сводит всё равно. А попугай, уверен, думает: "Готт, херр крайсляйтер! Ист дис филяйхт дер орт ман дас конценртационслагер бильден ранн? О! О! Дас веттер ист зо шён хейсс, абер шён! Я-я!" И крылья в стороны - друм-друм-друм-фокеншау марширт! аглафира в обятьях2